В Библиотеку →

Другой случай. Один молодой человек, занимающий видное положение, состоит в связи с некоей светской дамой, проявляя при этом странное насилие. Время от времени он должен причинять своей возлюбленной боль насмешками и издевками, пока та не впадет в полное отчаяние. Доведя ее до такого состояния, он чувствует облегчение, мирится с ней и одаривает подарками. Но теперь он хотел бы освободиться от нее, насилие ему неприятно, он замечает, что его собственная репутация страдает от этой связи, он хочет иметь жену, завести семью. Поскольку он не может собственными силами освободиться от этой дамы, он прибегает к помощи анализа. После одной такой оскорбительной сцены, уже во время анализа, он просит ее написать ему открыточку, которую предлагает графологу. Заключение, полученное им, гласит: это почерк человека, находящегося в высшей степени отчаяния, который непременно в ближайшие дни покончит с собой. Правда, этого не происходит, дама остается в живых, но путем анализа удается ослабить его оковы; он оставляет даму и дарит свое внимание одной молодой девушке, от которой ждет, что она будет для него хорошей женой. Вскоре после этого ему снится сон, который можно истолковать только как начинающееся сомнение в достоинствах этой девушки. Он и у нее берет образец почерка, предложив его затем тому же авторитету, и узнает суждение о ее почерке, подтверждающее его сомнения. Тогда он отказывается от намерения сделать ее своей женой.

Чтобы оценить толкования графолога, особенно первое, нужно кое что знать из тайной истории нашего молодого человека. В раннем юношеском возрасте он был до безумия влюблен в соответствии со своей страстной натурой в одну молодую женщину, которая была, однако, старше его. Получив от нее отказ, он совершил попытку самоубийства, серьезность его намерения не вызывает сомнения. Только благодаря случайности он избежал смерти, и лишь после длительного ухода силы его восстановились. Но его дикий поступок произвел на любимую женщину глубокое впечатление, она подарила ему благосклонность, он стал ее возлюбленным, с тех пор был с ней в тайной связи и служил ей, как настоящий рыцарь. Спустя более двух десятилетий, когда оба постарели, женщина, естественно, больше, чем он, в нем проснулась потребность отделаться от нее, стать свободным, вести самостоятельную жизнь, завести свой дом и семью. И одновременно с этой пресыщенностью у него появилась долго подавляемая потребность мести своей возлюбленной. Если когда то он хотел покончить с собой, потому что она пренебрегла им, то теперь ему захотелось найти удовлетворение в том, что она будет искать смерти, потому что он оставит ее. Но его любовь была еще слишком сильной для того, чтобы это желание могло стать осознанным; он был также не в состоянии причинить ей достаточно зла, чтобы довести ее до смерти. В таком состоянии духа он сделал светскую даму в известной степени мальчиком для битья, чтобы in corpore vili удовлетворить свою жажду мести, причиняя ей всякие мучения, ожидая от них того исхода, которого он желал по отношению к любимой женщине. То, что месть относилась, собственно, к этой последней, выдает лишь то обстоятельство, что он посвятил ее в свою любовную связь, сделав ее своей советчицей, вместо того чтобы скрыть от нее свое падение. Несчастная давно, видимо, страдала от его фамильярности больше, чем светская дама от его жестокости. Насилие, на которое он жаловался по отношению к подставному лицу и которое привело его к анализу, было, конечно, перенесено со старой возлюбленной на нее; эта последняя была той, от которой он хотел освободиться и не мог. Я не графолог и не высокого мнения об искусстве угадывать характер по почерку, еще меньше я верю в возможность предсказывать таким образом будущее писавшего. Но вы видите, как ни раздумывай о ценности графологии, несомненно, что эксперт, обещая, что написавший предложенную ему пробу в ближайшее время покончит с собой, выявляет опять таки только сильное тайное желание обратившегося к нему лица. Нечто подобное произошло и при втором толковании, разве что здесь речь шла не о бессознательном желании, а о том, что зарождавшиеся сомнения и озабоченность спрашивающего нашли свое ясное выражение в устах графолога. Впрочем, моему пациенту удалось с помощью анализа сделать выбор возлюбленной за пределами заколдованного круга, в который он попал.

Дамы и господа! Вот вы выслушали, что толкование сновидений и психоанализ вообще сделали для оккультизма. На примерах вы видели, что благодаря их использованию оккультные факты, которые остались бы непроницаемыми, прояснились. На вопрос, который, несомненно, интересует вас больше всего, - можно ли верить в объективную реальность этих фактов? - психоанализ не может ответить прямо, однако выявленный с его помощью материал производит по меньшей мере благоприятное впечатление для утвердительного ответа. На этом ваш интерес не исчерпывается. Вы захотите узнать, право на какие выводы дает тот несравненно более богатый материал, к которому психоанализ непричастен. Но в этом я не могу вам помочь, это уже не моя область. Единственное, что я могу еще сделать, это рассказать о наблюдениях, которые имеют к анализу хоть какое то отношение, они были сделаны во время аналитического лечения, может быть, даже стали возможны благодаря его влиянию. Я приведу вам один такой пример, тот, который произвел на меня самое сильное впечатление, сделаю это очень подробно, задержу ваше внимание на обилии частностей, и все таки при этом придется опустить многое, что очень повысило бы убедительность наблюдения. Это пример, в котором факты ясно проступают и их не нужно распутывать при помощи анализа. Однако, обсуждая их, мы не сможем обойтись без него. Но я заранее предупреждаю вас, что даже этот пример кажущейся передачи мыслей на расстоянии в аналитической ситуации не застрахован от всяческих сомнений и не позволяет безусловно принять за реальность оккультный феномен.

Итак, послушайте. Однажды осенью 1919 г. примерно без четверти 11 утра только что прибывший из Лондона д р Дэвид Форсайт подал мне визитную карточку в то время, как я занимался одним пациентом. (Мой уважаемый коллега из Лондонского университета, конечно, не сочтет за бестактность, если я открою, что в течение нескольких месяцев вводил его в искусство психоаналитической техники.) У меня было время только поприветствовать его и пригласить на более поздний час. У меня д р Форсайт вызывал особый интерес: он был первым иностранцем, который прибыл ко мне после изоляции военных лет, знаменуя своим появлением наступление лучших времен. Вскоре после этого, в 11 часов, пришел один из моих пациентов, господин П., остроумный и любезный человек в возрасте между 40 и 50, который в свое время обратился ко мне из за трудностей с женщинами. Его случай не предвещал терапевтического успеха; я давно предлагал ему прекратить лечение, но он хотел его продолжения, очевидно потому, что приятно ощущал себя в [состоянии] перенесения чувства на меня как на отца. Деньги в те времена не играли никакой роли, так как их было слишком мало; часы, которые я проводил с ним, были и для меня приятным возбуждением и отдыхом, и таким образом, вопреки строгим правилам врачебной практики, аналитические занятия продолжались до намеченного срока.

В этот день П. вернулся к своим попыткам установить с женщинами любовные отношения и опять упомянул о красивой пикантной бедной девушке, у которой он мог бы иметь успех, если бы от любого серьезного шага его не отпугнул факт ее девственности. Он и раньше часто говорил о ней, сегодня же в первый раз рассказал, что она, конечно, не имея ни малейшего представления о действительных причинах его затруднения, обычно называет его "господин Vorsicht" [форзихт - осторожность]. Это сообщение поразило меня, карточка д ра Форсайта была у меня под рукой, я показал ее ему.

Таковы факты. Предполагаю, что они показались вам скудными, но вы только послушайте дальше, за этим кроется большее.

Несколько лет своей юности П. прожил в Англии и с тех пор сохранил постоянный интерес к английской литературе. У него была богатая английская библиотека, он имел обыкновение приносить мне из нее книги, и ему я обязан знакомству с такими авторами, как Беннет и Голсуорси, которых я до этого мало читал. Однажды он дал мне почитать роман Голсуорси под названием Человек собственник, который разыгрывается в придуманной писателем семье Форсайт (Forsyte). Очевидно, Голсуорси сам пленился этой выдумкой, потому что и в более поздних рассказах он неоднократно возвращается к персонажам этой семьи и наконец собирает все касающиеся их сочинения под названием Сага о Форсайтах. Всего лишь за несколько дней до описываемого случая П. принес мне новый том из этой серии. Фамилия Форсайт и все типичное, что хотел воплотить в ней писатель, играла роль также и в моих беседах с П., став частью тайного языка, так часто возникающего между двумя лицами при постоянном общении. Правда, фамилия Форсайт (Forsyte) в тех романах немного отличается от фамилии моего посетителя Форсайта (Forsyth), для немецкого произношения это едва различимо, а смысловое английское слово, произносимое нами также foresight [Форсайт], переводится: предвидение или осторожность. Итак, П. действительно из своих личных взаимосвязей извлек ту же самую фамилию, которая в это же время вследствие неизвестного ему события занимала меня.

Не правда ли, это выглядит уже лучше. Но я полагаю, что мы получим более сильное впечатление от этого странного феномена и даже как бы проникнем в условия его возникновения, если аналитически осветим две другие ассоциации, которые привел П. именно в тот час.

Во первых, в один из дней на прошлой неделе я напрасно прождал господина П. в 11 часов и затем ушел навестить д ра Антона фон Фрейнда в его пансионе. Я был поражен, узнав, что господин П. жил на другом этаже дома, где помещался пансион. В связи с этим я позднее рассказал П., что я его, можно сказать, посетил в его доме, но я наверняка знаю, что я не назвал фамилии лица, которого я посетил в пансионе. И вот вскоре после упоминания господина фон Форзихт (Vorsicht) он спрашивает меня: "Не является ли Фрейд Отторего, которая читает в народном университете курс английского языка, вашей дочерью?" И впервые за долгое время общения он допускает искажение моей фамилии, к которому меня, правда, приучили власти, чиновники и наборщики: он сказал вместо Фрейд - Фрейнд.

Во вторых, в конце того же часа он рассказал сон, от которого в страхе проснулся, настоящий, по его словам, кошмар. Он добавил, что недавно забыл, как это будет по английски и сказал спрашивающему, что по английски кошмарный сон называется "a mare's nest". Это, конечно, бессмыслица, a mare's nest означает невероятную историю, небылицу, кошмарный сон же переводится как "night mare". Этот случай, кажется, не имеет с предыдущим ничего общего, кроме одного элемента - английского языка, но мне он напомнил один маленький эпизод, происшедший примерно на месяц раньше. П. сидел у меня в комнате, когда неожиданно после долгой разлуки ко мне вошел другой приятный мне гость из Лондона, д р Эрнест Джонс. Я подал ему знак пройти в другую комнату, пока я договорюсь с П. Но тот сразу узнал его по висящей в приемной фотографии и даже выразил желание быть ему представленным. А Джонс является автором монографии о кошмарном сне - night mare (1912); я не знал, известна ли она была П. Тот избегал читать аналитические книги.

Сначала я хотел бы показать вам, как можно аналитически понять связь фантазий П. и их мотивировки. В отношении фамилии Forsyte или Forsyth П. имел ту же установку, что и я, она означала для него то же самое, я вообще обязан ему знакомством с этой фамилией. Примечательным был факт, что он внес эту фамилию неожиданно в анализ вскоре после того, как в результате нового события, прибытия лондонского врача, она приобрела для меня значение в другом смысле. Но может быть, не менее интересным, чем сам факт, является способ появления фамилии в нашей аналитической беседе. Он даже не сказал: сейчас мне пришла в голову фамилия Forsyte из известных вам романов, но сумел вплести ее в свои переживания безо всякого осознанного отношения к этому источнику и извлек ее оттуда на свет божий, что могло бы произойти давно, но до сих пор не происходило. А затем он сказал: я тоже Форсайт, ведь девушка меня так называет. Трудно не распознать смешения ревнивого притязания и горького самоуничижения, которые находят свое выражение в этом высказывании. Мы не ошибемся, если дополним его примерно так: меня обижает, что Ваши мысли целиком заняты прибывшим. Вернитесь все таки ко мне, я ведь тоже Форсайт (Forsyth) - правда, всего лишь господин фон Форзихт [осторожность], как говорит девушка. И вот ход его мыслей возвращается по ассоциативной нити элемента "английский" к двум прежним обстоятельствам, которые могли вызвать ту же ревность. "Несколько дней тому назад вы нанесли визит в мой дом, но, к сожалению, не мне, а какому то господину фон Фрейнду". Эта мысль заставляет его изменить фамилию Фрейд на Фрейнд. Фамилия Фрейд Отторего в лекционной программе должна была быть привлечена потому, что она, как принадлежащая преподавательнице английского языка, способствовала явной ассоциации. А затем присоединяется воспоминание о другом посетителе, прибывшем за несколько недель до того, по отношению к которому он, конечно, тоже испытывал чувство ревности, но в то же время понимал, что не может с ним соперничать, так как д р Джонс сумел написать работу о кошмарном сне, а он эти сны в лучшем случае видел сам. И упоминание о своей ошибке в значении "a mare's nest" относится к этой же связи, этим ему хотелось сказать лишь следующее: я ведь все таки не настоящий англичанин, так же как и не настоящий Форсайт (Forsyth).

Его ревнивые побуждения я не могу назвать ни неуместными, ни непонятными. Он был подготовлен к тому, что его занятия анализом, а с ними и наше общение закончатся, как только в Вену прибудут иностранные ученики и пациенты, и так оно действительно вскоре и произошло. Но то, чего мы до сих пор достигли, было частью аналитической работы, объяснившей три фантазии, происшедшие в один и тот же час, продиктованные одним и тем же мотивом, а это имеет немного общего с другим вопросом: могут ли эти фантазии возникнуть без передачи мыслей или нет? Последнее имеет отношение к каждой из трех фантазий и, таким образом, распадается на три отдельных вопроса: мог ли П. знать, что д р Форсайт только что нанес мне свой первый визит? Мог ли он знать фамилию лица, которое я посетил в его доме? Знал ли он, что д р Джонс написал работу о кошмарном сне? Или это было только мое знание об этих вещах, которое проявилось в его фантазиях? От ответа на эти три вопроса будет зависеть, позволит ли мое наблюдение сделать вывод в пользу перенесения мыслей. Оставим на некоторое время первый вопрос, в двух других легче разобраться. Случай с визитом в пансион производит на первый взгляд особенно обнадеживающее впечатление. Я уверен, что в своем коротком шутливом упоминании о визите в его доме я не назвал никакой фамилии, и считаю весьма маловероятным, что П. справлялся в пансионе о фамилии лица, о котором идет речь, скорее я предположу, что о его существовании тому было совершенно неизвестно. Но доказательность этого случая подвергается основательному сомнению из за одной случайности. Человек, которого я навестил в пансионе, не только носил фамилию Фрейнд (Freund), но он был для нас всех настоящим другом.

Это был д р Антон Фрейнд, благодаря пожертвованию которого было основано наше издательство. Его безвременная кончина, как и смерть нашего Карла Абрахама несколько лет спустя, были самыми тяжелыми утратами, постигшими психоанализ. Итак, я мог бы тогда сказать господину П.: "Я посетил в вашем доме одного друга", и с этой возможностью оккультный интерес к его второй ассоциации исчезает.

Впечатление от третьей фантазии тоже быстро рассеивается. Мог ли П. знать, что Джонс опубликовал работу о кошмарном сне, если он никогда не читал аналитической литературы? Да, он мог это знать. У него были книги нашего издательства, и он мог видеть аннотации новых публикаций на обложках. Это нельзя доказать, но нельзя и опровергнуть. Итак, этим путем мы не придем ни к какому решению. К сожалению, мое наблюдение страдает тем же недостатком, как и многие ему подобные. Оно было слишком поздно записано и обсуждалось в то время, когда я больше не виделся с господином П. и не мог расспросить его о подробностях.

Но вернемся к первому случаю, который, даже взятый в отдельности, как будто бы сохраняет видимость факта передачи мыслей. Мог П. знать, что доктор Форсайт был у меня за четверть часа до него? Мог ли он вообще знать о его существовании или о его приезде в Вену? Нельзя поддаваться искушению всецело отрицать оба предположения. Мне видится все же путь, который ведет к частичному утверждению. Я ведь мог бы сообщить господину П., что жду врача из Англии для обучения анализу, как первого голубя после всемирного потопа. Это могло быть летом 1919 г.; за несколько месяцев до своего прибытия д р Форсайт договаривался со мной об этом в письмах. Я даже мог назвать его фамилию, хотя это кажется мне весьма маловероятным. Для выяснения другого значения этой фамилии для нас обоих следовало бы вспомнить беседу с упоминанием этой фамилии, от которой у меня должно было бы кое что остаться в памяти. Все же это могло быть, а я потом об этом мог основательно забыть, так что "господин фон Форзихт" мог произвести на меня впечатление чуда во время аналитической беседы. Если считать себя скептиком, то весьма последовательно сомневаться время от времени и в своем скепсисе. Может быть, и у меня есть тайная склонность к чудесному, которая так способствует созданию оккультных фактов.

Если и этот чудесный случай убрать с пути, то нас ждет еще другой, самый трудный из всех. Предположим, что господин П. знал о существовании некоего д ра Форсайта, которого ожидают в Вене осенью, тогда как объяснить, что он так восприимчив к нему как раз в день его прибытия и непосредственно после его первого визита? Можно сказать, что это случайность, т. е. оставить необъясненным, но я подробно обсудил те две фантазии П. именно для того, чтобы исключить случайность, чтобы показать вам, что он действительно был занят ревнивыми мыслями о людях, которые посещают меня и которых я посещаю; или можно попытаться предположить, чтобы не упустить самую крайнюю возможность, что П. заметил мое особое волнение, о котором я, правда, ничего не знал, сделав из него свое заключение. Или господин П., который пришел ведь всего лишь четверть часа спустя после англичанина, встретил его где то на общем пути, узнал по типично английской внешности и, имея постоянно установку на свое ревнивое ожидание, подумал: "Вот это - д р Форсайт, с прибытием которого моим занятиям анализом наступит конец. И вероятно, он сейчас как раз идет от профессора". Пойти дальше этих рационалистических предположений я не могу. Опять nоn liquet, но я должен признать, что, по моему, чаша весов и здесь склоняется в пользу передачи мыслей. Впрочем, безусловно, я не единственный, кому доводилось переживать такие "оккультные" случаи в аналитической ситуации. Елена Дейч в 1926 г. опубликовала подобные наблюдения и изучала их обусловленность отношениями перенесения между пациентом и аналитиком.

Я убежден, что вы не особенно довольны моей установкой на эту проблему: убежден не до конца и все же к убеждению готов. Возможно, вы скажете себе: это опять тот случай, когда человек, всю свою жизнь честно проработавший в качестве естествоиспытателя, с возрастом становится слабоумным, набожным и легковерным. Я знаю несколько великих имен, принадлежащих к их числу, но меня не следует причислять к ним. Набожным я, по крайней мере, не стал, надеюсь, что и легковерным тоже. Только если человек всю свою жизнь сгибался для того, чтобы избегать болезненного столкновения с фактами, то и в старости его спина останется согнутой, сгибаясь под новыми фактами. Вам было бы, конечно, приятнее, если бы я придерживался умеренного теизма и показал себя непримиримым, отклоняя все оккультное. Но я не способен добиваться благосклонности, я предлагаю вам отнестись более дружелюбно к объективной возможности передачи мыслей, а вместе с тем и телепатии.

Не забывайте, что я обсуждал эти проблемы здесь лишь постольку, поскольку к ним можно приблизиться со стороны психоанализа. Когда более десяти лет тому назад они впервые вошли в поле моего зрения, я тоже испытал страх перед угрозой нашему научному мировоззрению, которое в случае подтверждения элементов оккультизма должно было бы уступить место спиритизму и мистике. Сегодня я думаю по другому; я полагаю, что о большом доверии к науке отнюдь не свидетельствует неверие в то, что она может воспринять и переработать то, что окажется действительным в оккультных утверждениях. Что же касается, в частности, передачи мыслей, то она то, кажется, как раз и благоприятствует распространению научного - противники скажут механистического - образа мышления на столь трудно постижимую духовную область. Ведь телепатический процесс, должно быть, в том и заключается, что какой то психический акт одного лица возбуждает тождественный психический акт у другого лица. То, что лежит между обоими психическими актами, легко может быть физическим процессом, в который с одного конца переходит психическое и который на другом конце опять переводится в такое же психическое. Аналогия с другими переходами, как, например, при разговоре и слушании по телефону, была бы тогда несомненной. А представьте, если бы можно было овладеть этим физическим эквивалентом психического акта! Хочу сказать, что, включив бессознательное между физическим и тем, что до сих пор называлось "психическим", психоанализ подготовил почву для предположения таких процессов, как телепатия. Привыкни мы к представлению о телепатии, с ее помощью мы сможем сделать много, по крайней мере в воображении. Ведь, как известно, нет сведений о том, как осуществляется общая воля в больших колониях насекомых. Возможно, это происходит путем подобной прямой психической передачи. Возникает предположение, что это первоначальный, архаический путь коммуникации между отдельными существами, который в процессе филогенетического развития вытесняется лучшим средством сообщения при помощи знаков, воспринимаемых органами чувств. Но более древнее средство может сохраниться, оставаясь на заднем плане, выступая на первый план при определенных условиях, например в страстно возбужденных массах. Все это еще неопределенно и полно нерешенных загадок, но пугаться этого нет причин.

Если телепатия существует как реальный процесс, то, несмотря на ее трудную доказуемость, можно предположить, что она является довольно распространенным феноменом. Нашим ожиданиям соответствовало бы, если бы мы обнаружили ее непосредственно в душевной жизни ребенка. Тут то и вспомнишь о часто встречающихся страхах детей, что родители знают все их мысли, хотя они их им и не сообщали, - полная аналогия и, быть может, источник веры взрослых во всеведение бога. Недавно одна внушающая доверие дама, Дороти Берлингем, сообщила в своей работе "Анализ ребенка и мать" (1932) о наблюдениях, которые, если они подтвердятся, должны положить конец остаткам сомнений в реальности передачи мыслей. Использовав нередкую теперь ситуацию, когда мать и ребенок одновременно проходят аналитические занятия, она рассказала об одном из странных случаев, происшедших с ней: однажды на аналитическом занятии мать рассказала о золотой вещице, игравшей определенную роль в одной из ее детских сцен. Сразу после этого, когда она вернулась домой, ее маленький (около 10 лет) мальчик пришел к ней в комнату и принес ее золотую вещицу, которую она хранила для него. Она спросила его удивленно, откуда он ее взял. Он получил ее в подарок ко дню рождения, но день рождения был несколько месяцев тому назад, и не было никаких причин того, чтобы именно сейчас ребенок вспомнил об этой золотой вещице. Мать рассказала о случившемся женщине аналитику и попросила ее узнать о причине его действия. Но анализ, проведенный с ребенком, не дал никакого разъяснения, в тот день действие ворвалось в жизнь ребенка как инородное тело. Несколько недель спустя мать сидела за письменным столом, записывая рассказанное переживание, о чем ее попросили. Тут появился мальчик и попросил золотую вещицу обратно, чтобы взять ее с собой на аналитическую беседу и показать там. Анализ опять не дал никакого объяснения этому желанию.

Вот мы и вернулись снова к психоанализу, с которого начали.

	консультация психолога