В Библиотеку →  

 

 

 ... 16 17 18 19

 

Таким образом, человек, который сам не мог детерминировать свое число, тотчас же нашел решение, когда жена назвала ему якобы произвольно выбранное число. На самом деле жена прекрасно поняла, из какого комплекса взялось число ее мужа, и выбрала свое число из того же комплекса, несомненно, общего для обоих этих лиц, так как речь шла об отношении между их возрастами. Теперь нам нетрудно истолковать число мужа. Оно выражает, как на это и указывает д р Адлер, подавленное желание мужа, которое, будучи вполне развито, гласило бы: "человеку 34 лет, как я, под стать только семнадцатилетняя жена".

Во избежание пренебрежительного отношения к подобного рода "забавам" добавлю, что, как я недавно узнал от д ра Адлера, человек этот через год после опубликования этого анализа развелся с женой .

Подобным же образом объясняет Адлер и происхождение навязчивых чисел. Прекрасный пример происхождения навязчивого, т. е. преследующего, слова мы находим у Юнга (Diagnost. Assoziations studien, IV, р. 215).

"Одна дама рассказала мне, что в последние дни у нее непрестанно вертится на языке слово "Таганрог" и она не имеет понятия о том, откуда оно взялось. Я спросил даму о связанных с аффектами событиях и вытесненных желаниях последнего времени. После некоторых колебаний она рассказала мне, что очень хотела бы иметь утреннее платье (Morgenrock), но что муж ее относится к этому без достаточного внимания. Morgen rock - Tag an rock (Tag - день, rock - платье) - здесь, очевидно, частичное родство по смыслу и созвучию. Детерминация в форме русского слова объясняется тем, что приблизительно в то же время дама эта познакомилась с одним лицом из Таганрога".

В моих собственных анализах из этой категории мне особенно бросились в глаза две вещи. Во первых, та прямо таки сомнамбулическая уверенность, с какой я иду к незнакомой мне цели, погружаюсь в вычисляющий ход мыслей, который затем внезапно приводит меня к искомому числу, и та быстрота, с какой совершается вся последующая работа. Во вторых, то обстоятельство, что числа с такой готовностью оказываются в распоряжении моего бессознательного мышления, в то время как, вообще говоря, я плохой счетчик и с величайшим трудом запоминаю даты, номера домов и т. п. В этих бессознательных операциях моего мышления с числами я нахожу склонность к суеверию, происхождение которого мне долгое время оставалось непонятным.

II. Этот взгляд на детерминацию якобы произвольно выбранных имен и чисел способен, быть может, послужить к выяснению еще другой проблемы. Как известно, приводят в качестве довода против последовательно проведенного детерминизма особое чувство убежденности в том, что существует свободная воля. Это чувство убежденности существует и не исчезает даже тогда, когда веришь в детерминизм. Как всякое нормальное чувство, оно должно на чем нибудь основываться. Но, насколько я мог заметить, оно проявляется не в крупных и важных актах нашей воли; в подобного рода случаях мы имеем, напротив, чувство психического принуждения и охотно ссылаемся на него (лютеровское: "На этом я стою и не могу иначе"). Зато тогда, когда мы принимаем неважные, безразличные решения, мы склонны утверждать, что могли бы поступить и иначе, что мы действовали свободно, не повинуясь никаким мотивам.

После наших анализов нам нет надобности оспаривать прав на существование чувства убежденности в свободной воле. Если различать то, что мотивируется сознательно, и то, что имеет свою мотивировку в области бессознательного, то чувство убежденности свидетельствует о том, что сознательная мотивировка не распространяется на все наши моторные решения. Minima non curat praetor. Но то, что осталось не связанным одной группой мотивов, получает свою мотивировку с другой стороны, из области бессознательного, и таким образом детерминация психических феноменов происходит все же без пробелов .

III. Если по всей совокупности условий сознательное мышление и не может быть знакомо с мотивами рассмотренных выше ошибочных действий, то было бы все же желательно иметь психологическое доказательство существования таких мотивов; при более близком изучении бессознательного действительно находишь основания полагать, что такие доказательства, вероятно, могут быть найдены. И в самом деле, в двух областях можно наблюдать феномены, которые, судя по всему, отвечают бессознательному и в силу этого претерпевшему известное смещение знанию мотивировки.

а) В поведении параноиков бросается в глаза та общеизвестная черта, что они придают величайшее значение мелким, обычно незамечаемым нами деталям в поведении других людей, истолковывают эти детали и строят на их основе далеко идущие выводы. Так, например, последний параноик, которого я видел, заключил, что люди, с которыми он сталкивается, пришли к какому то соглашению, потому что, отъезжая от вокзала, он видел, как они делали определенное движение рукой. Другой отмечал, как люди ходят по улице, размахивают палками и т. п. . Таким образом, если нормальный человек признает в применении к некоторой части своих собственных психических функций категорию случайного, не нуждающегося в мотивировке, то параноик отвергает эту категорию в применении к психическим актам других людей. Все, что он замечает у других, полно значения, все подлежит истолкованию. Каким образом он приходит к этому? Очевидно, что здесь, как и во многих подобных случаях, он проецирует то, что бессознательно совершается в его собственной психике, в душевную жизнь других людей. Ибо у параноика доходит до сознания много такого, что у нормального человека или у невротика может быть обнаружено лишь путем психоанализа, как находящееся вне сознания . Таким образом, параноик здесь в известном смысле прав, он познает нечто ускользающее от нормального человека, его взор острее нормальной мыслительной способности, и только перенесение того, что он познал таким образом, на других людей лишает его познание всякой цены. Надеюсь, от меня теперь не будут ожидать защиты отдельных параноических истолкований. Но те основания, на которые паранойя имеет право при этом взгляде на случайные действия, облегчат нам психологическое понимание той убежденности, с которой связываются у параноика все эти толкования. В них есть доля правды; и чувство убежденности, присущее нашим собственным ошибкам суждения, которые нельзя было бы назвать болезненными, создается тем же самым путем. Поскольку речь идет о некоторой части ошибочного хода мыслей или об источнике его, это чувство вполне оправдывается, и уже затем мы распространяем его на всю остальную связь мыслей.

б) Другое указание на бессознательное и "смещенное" знание мотивов случайных и ошибочных действий мы находим в феноменах суеверия. Чтобы выяснить свой взгляд, я воспользуюсь обсуждением одного мелкого инцидента, послужившего мне исходным пунктом в моих рассуждениях.

После того как я возвратился после каникул, мои мысли тотчас же обратились к больным, которыми мне предстояло заняться в начинавшемся рабочем году. Первый визит я должен был сделать одной очень старой даме, над которой я (см. выше) с давних пор произвожу каждый день дважды одни и те же врачебные манипуляции. Благодаря этому однообразию у меня очень часто на пути к больной или в то время, когда с ней бывал занят, пробивались наружу бессознательные мысли. Ей свыше 90 лет; было бы немудрено, если бы в начале каждого года я спрашивал себя, сколько ей еще осталось жить. В тот день, про который я рассказываю, я спешил и потому взял извозчика, который и должен был отвезти меня к ней. Каждый извозчик с биржи против моего дома знает адрес старухи, ибо каждый из них не раз отвозил меня к ней. Сегодня случилось так, что извозчик остановился не перед ее домом, а перед тем же номером на близлежащей параллельной улице, действительно сходной. Я замечаю ошибку, ставлю ее извозчику на вид, тот извиняется. Должно ли что нибудь означать, что меня подвезли к дому, в котором моей старой пациентки не оказалось? Для меня, конечно, ничего, но если бы я был суеверен, я увидел бы в этом обстоятельстве предзнаменование, знамение судьбы, что этот год будет последним в жизни старухи. Целый ряд предзнаменований, сохранившихся в истории, основывается на символике, ничуть не лучшей, чем эта. Во всяком случае я вижу в этом инциденте простую случайность, не имевшую значения.

Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы я прошел этот конец пешком и затем, "задумавшись", "по рассеянности", пришел бы к дому на параллельной улице. Это я счел бы уже не случаем, а поступком, имеющим бессознательное намерение и требующим истолкования. По всей вероятности, я должен был бы истолковать его в том смысле, что я предполагаю в скором времени уже не застать более этой старой дамы.

Я отличаюсь, таким образом, от суеверного человека в следующем.

Я не думаю, что событие, к совершению которого моя душевная жизнь непричастна, могло мне сказать что либо о реальном будущем; но я думаю, что ненамеренное проявление моей собственной душевной деятельности вполне может разоблачить что либо скрытое, опять таки относящееся лишь к моей душевной жизни; если я и верю во внешний (реальный) случай, то не верю во внутреннюю (психическую) случайность. Суеверный же человек, наоборот, не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и погрешностей, верит в психические случайности, зато склонен приписывать внешнему случаю значение, которое должно проявиться в форме реальных событий, склонен усматривать в случае средство выражения чего то внешнего, скрытого от него. Различие между мной и суеверным человеком двоякое. Во первых, он проецирует наружу мотивировку, в то время как я стараюсь найти ее внутри; во вторых, он истолковывает случай событиями, в то время как я свожу его к мысли. Однако скрытое у него отвечает бессознательному у меня, и нам обоим обще стремление не признавать случая случаем, а всегда истолковывать его.

Я и предполагаю, что это сознательное неведение и бессознательное знание мотивировки психических случайностей служит одним из психических корней суеверия. Так как суеверный человек не подозревает о мотивировке своих собственных случайных действий и так как факт наличия этой мотивировки требует себе признания, то он вынужден путем смещения отвести этой мотивировке место во внешнем мире. И если такая связь существует, то ее вряд ли можно ограничить этим единичным случаем. Я и думаю, что значительная доля мифологического миросозерцания, простирающегося даже и на новейшие религии, представляет собой не что иное, как проецированную во внешний мир психологию. Смутное познание (так сказать, эндопсихическое восприятие) психических факторов и отношений бессознательного отражается - трудно выразиться иначе, приходится воспользоваться аналогией с паранойей - в конструировании сверхчувственной реальности, которую наука должна опять превратить в психологию бессознательного. Можно было бы попытаться разрешить таким путем мифы о рае и грехопадении, о боге, добре и зле, о бессмертии и т. д., превратить метафизику в метапсихологию. Различие между смещениями, происходящими у параноика и у суеверного человека, не так велико, как это кажется на первый взгляд. Когда люди начали мыслить, они были вынуждены, как известно, антропоморфически разложить внешний мир на множество лиц по своему собственному подобию; случайности, которые они суеверно истолковывали, были, таким образом, действиями, поступками определенных лиц; так что люди поступили тогда так же, как поступают параноики, делающие выводы из незаметных знаков, подаваемых им другими людьми, или как здоровые люди, с полным правом определяющие характер своих ближних по их случайным и непреднамеренным поступкам. Суеверие представляется столь неуместным лишь в нашем современном, естественнонаучном, но все еще далеко не законченном миросозерцании; в миросозерцании донаучных времен и народов оно было вполне законно и последовательно.

Римлянин, отказывающийся от важного предприятия из за неблагоприятного полета птиц, был, таким образом, относительно прав; он действовал последовательно, сообразно со своими предпосылками. Но когда он отменял предприятие из за того, что споткнулся на пороге своей двери ("un rоmain retournerait"), то он и абсолютно стоял выше нас, неверующих, и лучше знал человеческую душу, чем знаем ее, несмотря на все старания, мы. Ибо тот факт, что он споткнулся, мог служить для него доказательством существования сомнения, встречного течения (Gegenstromung) в его душе, которое могло в момент исполнения ослабить силу его намерения. Между тем быть уверенным в полном успехе можно лишь тогда, когда все душевные силы дружно стремятся к желанной цели. Как отвечает шиллеровский Вильгельм Телль, так долго колебавшийся сбить выстрелом с головы своего мальчика яблоко, на вопрос фогта, зачем он приготовил вторую стрелу?

Стрелою этой я тебя пронзил бы,

Когда б случилось - в сына я попал.

И верно, я тогда б не промахнулся .

IV. Кто имел случай изучать скрытые душевные движения людей при посредстве психоанализа, тот может сказать кое что новое также и о качестве бессознательных мотивов, проявляющихся в суеверии. Яснее всего видишь на примере нервнобольных - часто весьма интеллигентных, страдающих навязчивыми идеями и неврозом навязчивых состояний, что суеверие берет свое начало из подавленных враждебных и жестоких стремлений. Суеверие - это в значительной мере ожидание несчастья; кто часто желает другим зла, но, будучи приучен воспитанием к добру, вытеснил такого рода желания за пределы сознания, тот будет особенно склонен ожидать наказания за такое бессознательное зло в виде несчастья, угрожающего ему извне.

Признавая, что этими замечаниями мы отнюдь не исчерпали психологии суеверия, мы все же должны, с другой стороны, хотя бы в нескольких словах коснуться вопроса, можно ли утверждать наверняка, что не существует предчувствий, вещих снов, телепатических явлений, проявлений сверхчувственных сил и т. п. Я далек от того, чтобы во всех случаях, недолго думая, порешить сплеча с феноменами, по отношению к которым мы располагаем таким множеством обстоятельных наблюдений, делавшихся выдающимися в интеллектуальном отношении людьми, и которые должны были бы послужить объектом дальнейших исследований. Можно даже надеяться, что тогда часть этих наблюдений получит благодаря начинающемуся уже пониманию бессознательных душевных процессов объяснение, которое не заставит нас производить радикальную ломку наших современных воззрений. Если бы суждено было оказаться доказуемыми еще и другим феноменам, как, например, тем, о которых утверждают спириты, мы и произведем требуемую новыми познаниями модификацию наших "законов", не теряя, однако, представления об общей связи вещей.

В рамках этого изложения я могу ответить на поставленные вопросы лишь субъективно, т. е. на основании моего личного опыта. К сожалению, я должен признаться, что принадлежу к числу тех недостойных, в чьем присутствии духи прекращают свою деятельность и сверхчувственное улетучивается, так что я никогда не имел случая пережить лично что нибудь могущее дать мне повод к вере в чудеса. Как и у всех людей, у меня бывали предчувствия и случались несчастья, однако они избегали друг друга, так что за предчувствиями не следовало ничего, а несчастья приходили без предупреждения. Когда я в молодые годы жил один в чужом городе, я нередко слышал, как дорогой мне голос - которого я не мог не узнать - вдруг называет меня по имени; я отмечал себе момент этой галлюцинации, чтобы затем, беспокоясь о родных, спросить у них, что случилось в это время. Не случалось ничего. Зато впоследствии мне случилось самым спокойным образом, ничего не чувствуя, работать с моими больными, в то время как мое любимое дитя едва не умерло от кровотечения. Из числа тех предчувствий, о которых мне сообщали мои больные, также ни одно не могло быть признано мною за реальный феномен.

Вера в вещие сны насчитывает много приверженцев, ибо в ее пользу говорит то обстоятельство, что многое действительно происходит впоследствии так, как его предварительно конструировало во сне желание. Однако в этом мало удивительного, и обыкновенно между сном и тем, что сбылось наяву, можно найти обычно еще глубокие различия, которых охотно не замечаешь в своем доверии ко сну. Прекрасный пример действительно пророческого сна дала мне возможность подвергнуть точному анализу одна интеллигентная и правдивая пациентка. По ее словам, ей однажды снилось, что она встретила своего бывшего друга и домашнего врача около какой то лавки на такой то улице. Когда она на следующее утро пошла во внутреннюю часть города, она действительно встретила его на том самом месте, какое было указано во сне. Надо заметить, что за этим не произошло никаких событий, в которых могло бы обнаружиться значение этого удивительного совпадения, так что ни в чем позднейшем нельзя было найти для него достаточного основания.

Путем тщательного расспроса я установил, что нет доказательств того, чтобы дама эта вспомнила о своем сне в ближайшее после этой ночи утро, стало быть, перед своей прогулкой. Она ничего не могла возразить против такого изложения дела, которое устраняет из нее все чудесное и оставляет лишь интересную психологическую проблему: однажды утром она шла по известной улице, встретила близ одной лавки своего старого домашнего врача, и при его виде у нее создалось убеждение, что в эту ночь ей снилась эта встреча на этом же самом месте. При помощи анализа можно было с большей или меньшей вероятностью установить, каким образом она пришла к этому убеждению, которое, вообще говоря, нельзя не признать до известной степени правдоподобным. Встреча на определенном месте после предварительного ожидания носит на себе все признаки свидания. Старый домашний врач воскресил в ней воспоминания о минувшем времени, когда встречи с третьим лицом, которое было дружно также и с этим врачом, были для нее полны значения. С этим господином она с тех пор поддерживала отношения и накануне мнимого сновидения тщетно ждала его. Если бы я мог сообщить подробнее о связанных с этим делом отношениях, мне было бы нетрудно показать, что иллюзия пророческого сна при виде друга прежних лет равносильна такого рода заявлению: "Ах, г н доктор, вы напомнили мне теперь о минувших днях, когда мне никогда не приходилось, назначив N свидание, ожидать его".

Простой и легко объяснимый пример того "удивительного совпадения", какое происходит, когда встречаешь человека, о котором как раз теперь думал, я наблюдал на самом себе, и, вероятно, этот пример характерен для аналогичных случаев. Несколько дней после того, как я получил звание профессора, в монархических странах придающее человеку большой авторитет, я гулял по внутренней части города, и мои мысли вдруг сосредоточились на ребяческой фантазии - мести некоей паре родителей. Эти люди позвали меня несколькими месяцами раньше к своей девочке, у которой в связи с одним сном начались интересные явления навязчивости. Я с большим интересом отнесся к этому случаю, генезис которого мне казался ясным; однако мое лечение было отклонено родителями, которые мне дали понять, что намерены обратиться к заграничному авторитету, лечащему гипнотизмом. Теперь я фантазировал о том, как родители после возможной неудачи этого опыта просят меня начать мой курс лечения: они, мол, питают ко мне теперь полное доверие и пр. Я отвечаю им: да, теперь, когда я стал профессором, вы доверяете мне. Но звание ничего не изменило в моих способностях; если я вам был непригоден, будучи доцентом, вы можете обойтись без меня также и теперь, когда я стал профессором. В этот момент моя фантазия была прервана громким приветствием: "Честь имею кланяться, г. профессор", и когда я взглянул на говорящего, я увидел, что мимо меня проходила та самая пара родителей, которым я только что отомстил, отклонив их предложение. Не требовалось долгих размышлений, чтобы разбить иллюзию чудесного. Я шел по большой и широкой, почти пустой улице навстречу этой паре, взглянув мельком, быть может, на расстоянии двадцати шагов, я заметил и узнал их видные фигуры, но - по образцу галлюцинации - устранил это восприятие по тем же эмоциональным мотивам, которые затем сказались в якобы самопроизвольно всплывшей фантазии.

К категории чудесного и жуткого относится также и то своеобразное ощущение, которое испытываешь в известные моменты и при известных ситуациях: будто уже раз пережил то же самое, уже был раз в том же положении, причем ясно вспомнить то прежнее, дающее о себе таким образом знать, не удается. Я знаю, что лишь в очень свободном словоупотреблении можно назвать то, что испытываешь в такие моменты, ощущением; если дело и идет здесь о суждении - и притом о познавательном суждении, то все же эти случаи имеют совершенно своеобразный характер, и нельзя упускать из виду того обстоятельства, что искомого не вспоминаешь никогда. Не знаю, был ли этот феномен "уже виденного" ("deja vu") серьезно приводим для доказательства психического предсуществования индивида; но психологи уделяли ему немало внимания и пытались разрешить загадку самыми разнообразными спекулятивными путями. Ни одна из этих попыток объяснения не представляется мне правильной, ибо ни при одной из них не принималось в расчет ничего иного, кроме сопутствующих и благоприятствующих феномену обстоятельств. Ибо те психические явления, которые, по моим наблюдениям, одни только могут быть ответственными при объяснении феномена "deja vu", именно - бессознательные фантазии, еще и теперь находятся во всеобщем загоне у психологов;

Я полагаю, что называть ощущение "уже виденного" иллюзией несправедливо. В такие моменты действительно затрагивается нечто, что уже было раз пережито, только его нельзя сознательно вспомнить, потому что оно и не было никогда сознательным. Ощущение "уже виденного" отвечает, кратко говоря, воспоминанию о бессознательной фантазии. Подобно сознательным существуют и бессознательные фантазии (или сны наяву); каждый знает это по собственному опыту.

 

 ... 16 17 18 19

 

консультация психолога

cakeblog.su