 |
|
|
||||||||||||||
|
|
|
|
|||||||||||||
|
|
|
||||||||||||||
|
Результаты ассимиляции бессознательного: основные феномены Процесс ассимилирования бессознательного приводит к примечательным явлениям. У одних пациентов он вызывает бросающийся в глаза и часто неприятный рост самоуверенности самомнения: они всецело поглощены собой, все знают, мнят себя полностью осведомленными в том, что касается их бессознательного, и убеждены, будто понимают абсолютно все, что выходит из его глубин. В каждой беседе с врачом они все больше и больше вырастают в своих глазах. Другие, напротив, чувствуют себя все более и более подавленными содержаниями бессознательного, теряют уверенность в себе и с тупым безразличием взирают на те необычные штуки, которые выкидывает бессознательное. Первые, переполняемые чувством собственной значительности, берут на себя ответственность за бессознательное, превышающую все разумные границы; вторые окончательно отказываются от какой бы то ни было ответственности, измученные ощущением бессилия эго перед судьбой, управляющей через посредство бессознательного. Если мы глубже проанализируем эти два способа реагирования, то обнаружим, что за оптимистической самоуверенностью первых кроется глубокое чувство бессилия, в отношении которого их сознательный оптимизм действует как безуспешная компенсация. И, напротив, пессимистическое смирение вторых маскирует дерзкую волю к власти, далеко превосходящую в самоуверенности сознательный оптимизм первых. Этими двумя способами реагирования я обрисовал только две грубые крайности. Более тонкие оттенки, вероятно, обладали бы большей жизненной правдой. Как я уже говорил в другом месте, всякий, кто подвергается анализу, начинает бессознательно злоупотреблять недавно полученными знаниями в интересах своей анормальной, невротической установки, пока он, на ранних стадиях анализа, еще не освободился от своих симптомов настолько, чтобы можно было обойтись без дальнейшего лечения. Весьма важным способствующим этому фактором оказывается то обстоятельство, что на ранних стадиях анализа все понимается еще на объективном уровне, то есть без различения образа (imago) (Этот термин ("imago") был занят психоанализом, однако в аналитической психологии его в значительной степени заменили термины "изначальный образ родителя" или "родительский архетип". Ред. Thе Collected Works.) и объекта, так что все приписывается непосредственно объекту. Отсюда, тот, для кого "другие люди" являются объектами первостепенной важности, из любого знания о себе, которое ему доведется усвоить на этой стадии анализа, сделает вывод: "Ага, так вот что, оказывается, представляют собой другие люди!" Поэтому он будет считать своим долгом просветить на сей счет всех остальных, в зависимости от характера, сохраняя при этом терпимость или ведя войну без пощады со всем миром. Другой же, ощущающий себя в большей степени объектом своих ближних, нежели их субъектом, будет тяготиться этими знаниями о себе и, соответственно, впадет в уныние. (Я, естественно, веду речь не о тех многочисленных и более поверхностных натурах, которых эти проблемы почти не затрагивают.) В обоих случаях отношение к объекту усиливается: в первом случае в активном, во втором случае в реактивном смысле. Заметно выделяется коллективный элемент. Один расширяет сферу своего действия, другой сферу своего страдания. Адлер воспользовался термином "богоподобие" для характеристики некоторых основных черт невротической психологии власти. И если я тоже заимствую это же выражение из "Фауста" Гете, то использую его здесь скорее в смысле той хорошо известной сцены, где Мефистофель пишет в альбом ученику: "Eritis sicut Deus, scientes bonum et malum" ("И будете, как Бог, знать добро и зло" (лат.) [Ср. "...и вы будете. как боги, знающие добро н зло". (Быт. 3:8)].), а в сторону добавляет: Следуй лишь этим словам да змее, моей тетке, покорно: Божье подобье свое растеряешь ты, друг мой, бесспорно! (Гете И.-О. Фауст. Часть I, сц. 4.) Богоподобие явно относится к знанию знанию добра и зла. Анализ и сознательное понимание (conscious realization) бессознательных содержаний порождают в известной мере самодовольную терпимость, благодаря которой могут приниматься. Даже неудобоваримые порции своей бессознательной характерологии. Эта терпимость может выглядеть весьма мудрой и незаурядной, но на деле часто оказывается не более чем широким жестом, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Две сферы, которые до этого боязливо оберегались от встречи друг с другом, оказались теперь сведенными вместе. После преодоления значительного сопротивления достигается единство про-тивоположностей, по крайней мере, с виду. Более полное понимание, совмещение того, что прежде было разделено, и, отсюда, видимое преодоление морального конфликта дают начало чувству превосходства, которое вполне можно передать термином "богоподобие". Но это же самое совмещение добра и зла может совершенно иначе подействовать на представителей различных темпераментов. Не каждый почувствует себя сверхчеловеком, держа в руках весы добра и зла. Кто-то может ощутить себя беспомощным существом, оказавшимся на перепутье, а скорее потерявшим управление кораблем, зажатым между Сциллой и Харибдой. Ибо, сам того не ведая, он попадает, возможно, в самый продолжительный и самый древний из человеческих конфликтов, испытывая муки, вызываемые коллизией вечных начал. Вполне возможно, что он почувствует себя Прометеем, прикованным к скале на Кавказе, или просто распятым на кресте. Вероятно, это и будет "богоподобием" в страдании. Разумеется, богоподобие не научное понятие, хотя оно весьма удачно характеризует обсуждаемое здесь психологическое состояние. Я даже не уверен в том, что каждый читатель сразу схватит своеобразие душевного состояния, подразумеваемого этим словом. И к тому же оно принадлежит исключительно сфере беллетристики. Поэтому, с моей стороны было бы благоразумнее дать более точное и полное описание этого состояния. Итак, инсайт и понимание, приобретаемые пациентом в ходеанализа, обычно открывают ему много из того, что ранее было бессознательным. Как и следовало ожидать, он прилагает эти знания к своему окружению; в результате он видит, или думает, что видит, множество вещей, бывших до этого незримыми. Так как его знания оказались полезными для него, он с готовностью допускает, что они могли бы оказаться полезными и для других. Так он может стать самонадеянным, и хотя за этим, возможно, стоят добрые, намерения, тем не менее, подобная самонадеянность раздражает других людей. У него появляется такое чувство, как если бы он обладал ключом, подходящим ко многим, если не ко всем дверям. Впрочем, самому психоанализу свойственна та же льстящая самолюбию неосознанность своих ограничений, что ясно видно по его манере влезать в сферу искусства. Поскольку человеческая натура состоит не только из светлых, но изобилует и теневыми сторонами, обретаемый в практическом анализе инсайт часто оказывается болезненным, особенно в тех случаях, когда (как это обычно и бывает) человек прежде не обращал внимания на свою изнаночную сторону. Значит, есть и такие, кто принимает только что обретенный инсайт близко к сердцу, даже чересчур близко, совершенно забывая, что он не единственный обладатель теневой стороны. Они позволяют себе впасть в чрезмерное уныние, и уж тогда готовы сомневаться во всем, нигде не находя истины и справедливости. Вот почему многие отличные аналитики с весьма плодотворными идеями никак не могут убедить себя опубликовать их, потому что эта душевная проблема, как они ее видят, так подавляюще велика, что им кажется почти невозможным взяться за ее научное решение. И если оптимизм одного человека заставляет его вести себя самонадеянно, то пессимизм другого делает его сверхозабоченным и легко впадающим в уныние. Таковы формы, которые принимает этот великий конфликт, когда переводится на менее масштабный уровень. Но даже при этих уменьшенных размерах нетрудно разглядеть его существо: самонадеянность одного и малодушие другого объединяет неопределенность обоих в отношении своих границ. У первого они чрезмерно расширены, у второго чрезмерно сужены. Их индивидуальные границы некоторым образом стерты. Если мы теперь примем во внимание, что великое смирение как результат психической компенсации стоит совсем рядом с гордыней и что "падению предшествует надменность" ("Pride goeth before a fall" (англ.). Вероятно, искаженная цитата из Библии: "Pride goeth before destruction, and an haughty spirit before a fall" (Proverbs, 16:18). ["Погибели предшествует гордость, и падению надменность" (Прит. 16:18).]), то за высокомерием мы без труда сможем обнаружить определенные признаки беспокоящего чувства неполноценности. На деле мы увидим, как сомнения заставляют такого энтузиаста навязчиво расхваливать истины, которым он сам не слишком-то верит, и склонять на свою сторону новообращенных, чтобы его сторонники могли доказать ему ценность и надежность его, же собственных убеждений. Он вовсе не настолько счастлив в своей кладовой знаний, чтобы наслаждаться ими в одиночку; в сущности, из-за этих знаний он чувствует себя изолированным от мира, и тайное опасение остаться с ними наедине заставляет его к месту и не к месту щеголять своими мнениями и толкованиями, потому что только при убеждении кого-то еще он чувствует спасение от грызущих его сомнений. Совершенно противоположное происходит с нашим унылым другом. Чем больше он замыкается и уходит в себя, тем сильнее становится его скрытая потребность быть понятым и признанным. Хотя он и говорит о своей неполноценности, по-настоящему он в нее не верит. Внутри у него растет непоколебимая уверенность в своих непризнанных другими достоинствах, из-за чего он становится чувствительным к малейшему неодобрению, вечно имея вид человека, которого неправильно понимают и которому не воздают должного. Таким способом он тешит свою болезненную гордость и питает оскорбительное недовольство, что ему самому нужно меньше всего, но за что его окружению приходится дорого платить. Оба эти типа слишком "малы" и в то же время слишком "велики" их характерный "средний размер", который никогда не был особенно устойчивым, теперь оказывается еще менее прочным, чем когда-либо. Попытка охарактеризовать такое состояние как "богоподобное" выглядит почти абсурдной. Но поскольку оба они по-своему выходят за пределы своих человеческих "размеров", в каждом из них есть немного "сверхчеловеческого" и потому, говоря фигурально, богоподобного. Если кто-то хочет избежать употребления этой метафоры, я бы предложил говорить. здесь о "психической инфляции". Этот термин кажется мне подходящим, поскольку обсуждаемое нами состояние представляет собой распространение личности за индивидуальные гра-ницы, другими словами, является состоянием раздутости. В таком состоянии человек занимает место (to fill a space), которое обычно не способен занять. Он может занять его, только присваивая себе содержания и качества, которые прекрасно существуют сами по себе и поэтому должны оставаться вне наших границ. То, что лежит вне нас, принадлежит либо кому-то другому, либо всем, либо не принадлежит никому. Так как психическая инфляция отнюдь не является феноменом, вызываемым исключительно анализом, но столь же часто встречается в обычной жизни, мы можем исследовать ее не менее успешно и в других случаях. Широко распространенный случай совсем не безобидная манера многих мужчин отождествлять себя со своим делом или своими титулами. Занимаемый мной пост это, несомненно, моя специфическая деятельность, но вместе с тем и коллективный фактор, исторически возникший благодаря сотрудничеству многих людей, и соответствующий ему титул держится исключительно на коллективном одобрении. Поэтому, когда я идентифицируюсь со своим занятием или титулом, я деду себя так, как если бы был целым комплексом социальных факторов, из которых и состоит моя служба, или как если бы я был не только носителем своего поста, но одновременно и общественным одобрением. Но это значит, что я необычайно расширил себя и узурпировал не свои, внешние по отношению ко мне качества. L'etat c'est moi (Государство это я (фр.)) вот подходящий девиз для таких людей. В случае инфляции, вызванной знанием, мы имеем дело с чем-то похожим в принципе, хотя психологически и более тонким. Здесь инфляция обусловлена не достоинством службы, а весьма значимыми фантазиями. Что под этим понимается, я поясню на примере из врачебной практики, взяв случай душевнобольного, с которым мне выпало познакомиться лично и который также упомянут в публикации Maeder. Ибо этот случай как раз характерен высокой степенью инфляции. (У душевнобольных мы можем наблюдать в более грубой и увеличенной форме все те феномены, которые лишь мимолетно обнаруживают себя у нормальных людей.) (Когда я еще работал врачом психиатрической больницы в Цюрихе, то однажды провел одного интеллигентного неспециалиста по отделениям. Прежде он никогда не видел психиатрической лечебницы изнутри. Когда мы закончили наш обход, он воскликнул: "Послушайте-ка! Да ведь это Цюрих в миниатюре! Квинтэссенция общества. Как будто все типы людей, которых ежедневно встречаешь на улицах, были собраны здесь в их классической чистоте. Исключительно чудаки н отборные экземпляры из всех слоев общества от верхушки до низов!" Я никогда раньше не смотрел на это под таким углом зрения, но мой друг был не так уж неправ.) Больной страдал параноидной деменцией с мегаломанией. Он говорил по телефону с Богородицей и другими великими мира сего и того. В реальной же жизни этот человек был никудышным подмастерьем слесаря, в 19 лет заболевшим неизлечимой душевной болезнью. Он не был одарен умом, но, между прочим, напал на изумительную идею, будто мир это его детская книжка с картинками, которую он может листать по своему желанию. Доказательство этого было совсем простым: ему нужно было только повернуться, чтобы взору открылась новая страница. Это и есть шопенгауэровский "мир как воля и представление" в неприкрашенной, примитивной конкретности видения. Идея на самом деле разрушительная, порожденная крайним отчуждением и уединением от мира, но выраженная столь наивно и незатейливо, что поначалу можно лишь посмеяться над ее нелепостью. И все же этот примитивный образ видения составляет самую суть выдающегося шопенгауэрова видения мира. Только гений или безумец мог бы настолько выпутаться из оков действительности, чтобы смотреть на мир как на свою книжку с картинками. Сам ли больной развил или построил такое видение мира или оно просто постигло его? А может быть, он впал с него? Его патологический распад и инфляция указывают скорее на последнее. Теперь уже думает и говорит не он, а оно думает и говорит в нем, ибо он слышит голоса. Таким образом, разница между ним и Шопенгауэром состоит в том, что видение больного остается на стадии чисто спонтанного развития (growth), тогда как Шопенгауэр абстрагировал и выразил то же самое видение на общепринятом языке. Тем самым вырастил его из подземных истоков и вывел на ясный свет общественного сознания. Однако, было бы ошибкой предполагать, что видение больного имело исключительно личный характер или ценность, словно оно принадлежало только ему. Будь это так, он, вероятно, был бы философом. Человек становится гениальным философом лишь тогда, когда ему удается превратить примитивное и чисто природное видение в абстрактную идею, принадлежащую к общему инвентарю сознания. Это достижение, и только оно, составляет его личную величину или ценность, благодаря которой он мог бы заслужить уважение, не впадая при этом в инфляцию. Но видение больного человека есть величина безличная, от естественного роста которой он не в силах себя защитить и которая, фактически, поглотила и "унесла" его прочь от этого мира. Правильнее будет сказать, что именно бесспорное величие видения больного раздувает его до патологических размеров, а вовсе не то, что он овладевает этой идеей и развивает ее до философского мировоззрения. Личная величина (ценность) целиком заключается в философском достижении, а не в первичном видении. Ведь философу это видение тоже достается как равная доля прибыли, ибо оно составляет просто часть общего имущества человечества, долей которого, в принципе, владеет каждый. Золотые яблоки падают с одного и того же дерева, подбирает ли их слабоумный ученик слесаря или какой-то Шопенгауэр. Однако из данного примера можно извлечь еще и другой урок, именно, что трансперсональные содержания это отнюдь не инертные или мертвые материалы, которыми можно завладеть по желанию. Скорее, они являются реалиями (entities), вызывающими живой интерес и оказывающими притягательное действие на сознательный ум. Идентификация со службой или титулом действительно очень привлекательна, вот почему так много людей представляют собой один только декорум, предоставленный им обществом. Было бы напрасно искать под этой оболочкой личность. В самом низу, под набивкой, можно отыскать лишь очень мелкое, ограниченное создание. Вот почему служба или что-то еще, что может быть такой оболочкой, так привлека-тельна: она предлагает легкую компенсацию личной маломерности. Внешняя приманка, как-то: посты, титулы и другие социальные регалии, не единственная причина инфляции. Ведь они просто безличные величины, относящиеся к наружному слою общества, к коллективному сознанию. Но так же как общество находится пне индивидуума, так пне личной психики находится коллективная психика, именно, коллективное бессознательное, скрывающее в себе, как показывает приведенный выше пример, ничугь не менее привлекательные элементы. И так же как один может внезапно войти в мир на своем профессиональном достоинстве ("Messieurs, a present je suis Roy") ("Господа, сегодня я король" (фр.)), так другой может столь же внезапно исчезнуть из этого мира, если ему выпадет жребий созерцать один из тех могущественных образов, которые придают миру иной облик. Речь идет о магических representations collectives (Коллективных представлениях (фр.)), лежащих в основе рекламных лозунгов, модных словечек и, на более высоком уровне, поэтического и мистического языка. Мне вспоминается другой душевнобольной, который не был поэтом и вообще ничем особенным не выделялся, разве что являл собой типичный образец тихого и несколько сентиментального юноши. Он влюбился и, как это часто бывает, не мог выяснить у своей избранницы, нужна ли была ей его любовь.. Что касается юноши, то его первобытная participation mystique (Мистическая сопричастность (фр.)) приняла на веру, будто его переживания и тревоги были и равной мере переживаниями и тревогами девушки, что на более низких уровнях человеческой психологии дело весьма обычное. Так он создал сентиментальную любовную фантазию, которая лопнула как мыльный пузырь, когда выяснилось, что та девушка не испытывает к нему никаких чувств. Это привело его и такое отчаяние, что он прямиком направился к реке, намереваясь утопиться. Стояла ночь, и звезды светили ему из темной воды отраженным светом. Ему показалось, будто звезды парами уп-лывали вниз по реке... Удивительное чувство овладело им тогда; он забыл о намерении покончить с собой и уже не мог, оторван, глаз от воды, зачарованный странным, сладостным зрелищем. Постепенно до него дошло, что каждая звезда была лицом и что все эти пары были влюбленными, которые уносились вперед в объятиях грез. И тут к нему пришло совершенно новое понимание: все изменилось его судьба, разочарование и даже любовь потеряли свое значение, и отошли на задний план. Воспоминание о девушке отдалилось, стерлось, но взамен он обрел непоколебимую уверенность в том, что ему обещаны не-сметные сокровища. Он уже знал, что в находившейся неподалеку обсерватории для него спрятан бесценный клад. Кончилось тем, что в четыре часа утра он был задержан полицией при попытке вломиться в эту обсерваторию. Что же произошло? В голове бедного юноши промелькнуло дантевское видение, очарование которого вряд ли оказалось бы ему доступным, прочитай он о нем в поэме. Но он увидел этот образ, и зримый образ преобразил его. То, что больше всего мучило, теперь стало далеким; новый и невообразимый даже в мечтах мир звезд, безмолвно прочерчивающих спои пути вдали от этой печальной земли, открылся перед ним в то мгновение, когда он пересек "порог Прозерпины". Догадка об ожидавшем его сказочном богатстве (а кого не навещала эта мысль?) явилась ему как откровение. Для него, бедной посредственности, это оказалось не по силам. Он утонул не в реке, а в вечном образе, красота которого погибла вместе с ним. Так же как один может исчезнуть в своей социальной роли, так другой может быть поглощен внутренним видением и, тем самым, потерян для своего окружения. Многие непостижимые изменения личности, подобные внезапным конверсиям и другим влекущим за собой тяжелые последствия душевным сдвигам, происходят от притягательной силы коллективного образа Leon Daudet называет этот процесс "autofecorulation interieure" ("самооплодотворением внутреннего мира"), подразумевая под этим возобновляющееся пробуждение родовой души.), который, как показывает данный пример, способен вызывать настолько сильную инфляцию, что личность распадается полностью. Эта дезинтеграция психическое заболевание преходящего или постоянного характера, "расщепление души" или "шизофрения", по терминологии Блейлера. Патологическая инфляция, конечно, опирается на некоторую врожденную слабость личности против автономии содержаний коллективного бессознательного.
|
|
||||||||||||||