В Библиотеку →

Миф должен в конечном счете прийти к монотеизму, отказавшись от деизма, официально отвергнутого, но и поныне хранящего верность некоему вечному темному антагонисту всемогущего Бога. Он должен включать в себя философский complexio oppositorum Кузанца и моральную неоднозначность Беме. Лишь так Богу удастся сохранить целостность и единство. Очевидно, что символы по природе своей могут соединять противоположности таким образом, что они более уже не противоречат друг другу, но, напротив, друг друга дополняют и придают жизни смысл, так что неоднозначность представлений о Боге-Природе и Боге-Творце уже не видится столь затруднительной. Более того, миф о неизбежном в очеловечивании Бога, составляющий суть христианского учения, теперь может быть истолкован как творческая борьба противоположностей в человеке, их синтез в Самости, индивидуальной целостности. Неизбежная противоречивость образа Бога-Творца снимается в единстве самости как соединение противоположностей алхимиков или как мистическое соединение. В сознании личности реальна уже не прежняя оппозиция "Бог и человек", - она преодолена, но противоречия в самом Богообразе. И это станет смыслом "Богослужения" - свет, возникающий из тьмы, Творец, осознающий свое творение, и человек, осознающий самого себя.

Это та цель или одна из тех целей, что с умыслом назначена человеку творением, собственно, заключающая в себе этот умысел. Это и есть тот все объясняющий миф, который десятилетиями я создавал для себя. Это цель, которую я могу познать, она кажется мне достойной, и я нахожу ее удовлетворительной.

Своим рефлектирующим сознанием человек возвышен над животным миром, и это доказывает, что природа в высшей степени поощряет именно развитие сознания. Благодаря своему сознанию человек получил власть над природой, и познавая бытие мира, он утверждает Творца. Мир - это некий феномен, которого не существует без сознательной рефлексии. Если бы Творец сознавал Самого Себя, к чему Ему сознательное творение; к тому же маловероятно, чтобы чрезвычайно сложные и обходные пути созидания, требующие миллионов лет на развитие бесконечного числа видов и тварей, явились продуктом целенаправленного усилия. Естественная история говорит нам о развитии случайном и неслучайном, направленном на уничтожение себя и других в течение сотен миллионов лет. Буквально то же самое представляет нам биологическая и политическая история человечества. Но история духа - это нечто совершенно иное. Здесь присутствует чудо мыслящего сознания - вторая космогония. Значение его столь велико, что невозможно не предположить где-то среди чудовищного и, очевидно бессмысленного биологического механизма, какой-то элемент осмысленности, и, в конечном счете, путь к его проявлению был обнаружен на уровне теплокровных, - обнаружен как будто случайно, - непреднамеренный и непредвиденный, но все же в каком-то "смутном порыве", в предчувствии и предощущении, - осмысленный.

Я не воображаю, будто мои размышления о сущности человека и его мифа являются чем-то последним и окончательным, но мне кажется, что это именно то, что может быть сказано в конце нашей эры - эры Рыб, а возможно, и в предвидении близящейся эры Водолея, что имеет человеческий облик. Водолей, следующий за двумя расположенными друг против друга Рыбами, - некое соединение противоположностей, и, кажется, представляет личность - Самость. Он в своем роде государь, содержимое своего кувшина он отправляет в рот созвездию Рыб, играющих здесь роль дочернюю, бессознательную. По окончании этой, более чем двухтысячелетней эры, последует будущая, обозначенная символом Козерога, чудище, соединяющее в себе черты Козы и Рыбы, горы и моря, антиномия, созданная из элементов двух животных. Это странное существо легко принять за прообраз Бога-Творца, что противостоит "человеку" - антропосу. Но здесь я умолкаю: у меня нет соответствующего эмпирического материала, т.е. известных мне образов из бессознательного других людей или исторических документов. Если этого нет, то всякого рода умозрительные спекуляции бессмысленны. Они имеют смысл, лишь когда мы располагаем объективными данными, подобными тем, что мы имеем в случае с Водолеем.

Мы не знаем, как далеко может заходить процесс самосознания и куда он приведет человека. Это новый элемент в истории творения, ему нет аналогов, и мы не можем знать его свойств: возможно ли, что вид homo sapiens разделит судьбу других видов, некогда процветавших на земле, а теперь вымерших? Биология не в состоянии опровергнуть такое предположение.

Потребность в мифологии удовлетворяется постольку, поскольку мы формируем в себе некое мировидение, достаточное для того, чтобы объяснить смысл человеческого существования во вселенной, мировидение, как раз и проистекающее из взаимодействия сознания и бессознательного. Бессмысленность несовместима с полнотой жизни и, следовательно, означает болезнь. Смысл многое, если не все, делает терпимым. Никакая наука не сможет заменить миф, и никакая наука мифа не создаст. Поэтому и "Бог" не миф, но миф изъясняет Бога в человеке. Не мы измыслили миф, но он обращает к нам "Слово Божье". "Слово Божье" достигает нас, мы же не в состоянии понять, что в нем - от самого Бога. В нем нет ничего, что было бы нам неизвестно, в нем нет ничего сверхъестественного, кроме того обстоятельства внезапности, с которой оно приходит к нам и налагает на нас определенные обязательства. Оно - не в нашей воле. Назвав это вдохновением, мы тоже мало что объясним. Мы знаем, что эта "странная мысль" - не результат нашего умствования, но явилась извне, "с другой стороны". И если нам случалось видеть вещий сон, разве можно приписать его своему разумению? Мы ведь часто даже не знаем, что есть этот сон - предвидение или некое отдаленное знание.

Это Слово происходит с нами неожиданно; мы претерпеваем его, поскольку мы пребываем в глубокой неопределенности: ведь если Бог - некое соединение противоположностей, возможно все, что угодно, - в полном смысле слова, - равно возможны истина и ложь, добро и зло. Миф двусмыслен, или может быть двусмысленным, как сон или Дельфийский оракул. Мы не можем и не должны отвергать доводы рассудка, мы все же должны надеяться, что инстинкт придет к нам на помощь, и тогда Бог станет на нашу сторону - против Бога, как в свое время думал Иов. Все то, в чем выражена "иная воля" исходит от человека - его мысли, его слова, его представления и даже - его ограниченность. Он, в общем-то, и склонен приписывать все себе, когда начинает думать в грубых психологических категориях, и он приходит к мысли, что все исходит от его намерений и от "него самого". С детской наивностью он заключает, что знает все, что в его силах, и, вообще, "знает себя". И все же он не догадывается, что слабость его сознания и, соответственно, страх перед бессознательным делают его совершенно не способным отделить то, что он выдумал сам, от того, что явилось ему спонтанно, из других источников. Он не может относиться к себе объективно, он еще не может рассматривать себя как некое явление, себя перед ним обнаруживающее, и с которым, хорошо ли, плохо ли, ему приходится себя идентифицировать. Первоначально все, что с ним происходит, - происходит помимо его воли, и лишь ценой огромных усилий ему удается завоевать и удержать за собою область относительной свободы.

Тогда и только тогда, когда он утвердился в этом своем завоевании, он способен понять, до какой степени он непроизволен и зависим от того, что заложено в нем изначально, и что он не властен в себе изменить. При том, что эти его изначальные основания ни в коем случае не остаются в прошлом; они продолжают жить с ним, будучи частью его бытия, и его сознание сформировано ими в той же степени, что и физическим миром, его окружающим.

Все это, с чем человеку приходится сталкиваться вне себя, и что он находит в себе, он сводит воедино в идее Божественного, описывая претворение ее с помощью мифа и объясняя себе затем этот миф как "Слово Божье", т.е. как внушение и откровение с "той стороны".

II

Нет лучшего средства защитить свое хрупкое и столь мнимое ощущение индивидуальности, нежели обладание некой тайной, которую желательно или необходимо сохранить. Уже на самых ранних стадиях социальной истории мы обнаруживаем страсть к тайным организациям. Там, где нет оснований хранить всамделишные тайны, изыскиваются "таинства", к которым затем допускаются лишь избранные и "посвященные". Так было с розенкрейцерами, так было и во множестве других случаев. Среди такого рода псевдотайн встречаются - по иронии судьбы - настоящие тайны, о которых посвященные вовсе не догадываются. Так происходит, например, в тех обществах, которые изначально заимствовали свои тайны их алхимической традиции.

Потребность в таинственности на примитивном уровне совершенно необходима, поскольку причастность к тайне - своего рода цемент общественных отношений. На социальном уровне тайны с успехом компенсируют недостаточность отдельной личности, которая, всегда отъединяя себя от других, тем не менее постоянно возвращается к исходной бессознательной идентичности с другими. Таким образом, исполнение человеком своего предназначения, осознание своей уникальности, - результат долгой, почти безнадежной воспитательной работы. Поскольку даже те немногие, кого опыт инициации - причастность к тайне - в каком-то смысле выделяет, в конечном счете стремятся подчиниться законам групповой идентичности, хотя в этом случае уже вступает в силу механизм социальной дифференциации. Тайное общество - некая промежуточная ступень на пути к индивидуации: мы полагаем, что дифференциация - механизм коллективный, т.о. мы еще не осознали, что выделить себя из массы окружающих и самостоятельно встать на ноги - задача индивидуальная, единственная в своем роде. Любого порядка коллективная тождественность, как то: членство в организациях, приверженность к "измам" и пр., уводит нас с этого пути. Это костыль для хромого, щит для трусливого, постель для ленивого, детские ясли для безответственного; и все же, в равной степени это убежище для несчастного и слабого; тихая бухта для потерпевшего крушение; лоно семьи для сирот; земля обетованная для разочарованных странников и усталых пилигримов; пастух и надежная ограда для заблудших овец; мать, дающая жизнь и пищу. Поэтому неверно было бы рассматривать эту промежуточную ступень как западню; напротив, в течение долгого времени она означала единственно возможную форму существования личности, между тем сейчас, как никогда прежде, нам угрожает именно обезличение. Коллективная тождественность столь могущественна в наши дни, что многие вправе считать ее своей конечной целью; поэтому все попытки напомнить человеку о его самоопределении, самосовершенствовании и самостоятельности кажутся дерзкими, ничем не оправданными и просто бессмысленными.

И все же может случиться так, что по некоторым причинам человек почувствует необходимость самостоятельно вступить на дорогу, уводящую его от привычных форм и образов, оград и покровов, самый дух и образ этой жизни перестанет удовлетворять его. И тогда он отправится в путь один и сам станет своим обществом. Он сам будет являть для себя некое множество - множество мнений и тенденций, и необязательно все они будут расположены в одной плоскости. Он действительно будет не в ладах с самим собой и столкнется с огромными трудностями, пытаясь эту свою множественность примирить с некой общей необходимостью. Даже если внешне он защищен промежуточными социальными формами, против своей внутренней множественности у него защиты нет, и этот внутренний разлад может заставить его сдаться, свернуть с пути, уподобиться окружающим.

Как и члены тайных обществ, уклонившиеся от недифференцированной коллективности, личность на своем одиноком пути нуждается в какой-нибудь тайне, которую по разным причинам ей нельзя или она не может раскрыть. Такая тайна поддерживает ее в обособленности собственных замыслов. Многие оказываются не в состоянии вынести эту обособленность. Как правило, это невротики, которые поневоле играют в прятки - с другими и сами с собой, и не способны принять всерьез что бы то ни было. В конце концов они жертвуют этой своей обособленностью в пользу некой общей уравнительности, что безусловно приветствуется всеми мнениями, чаяниями и устремлениями их круга. В этом случае здравомыслие не в состоянии противиться. И лишь тайна, разгласить которую невозможно: страшно, или нельзя выразить словами (это может казаться "безумной" идеей), - но она одна способна воспрепятствовать неизбежному и остановить деградацию.

Во многих случаях потребность в такой тайне становится столь сильна, что мы вдруг оказываемся вовлеченными в идеи и действия, в которых уже сами не отдаем себе отчета. Здесь нет какого-то каприза или гордыни, скорее мы имеем дело с неизъяснимой суровой необходимостью, которая преследует человека с роковой неизбежностью и, вероятно, впервые в жизни ставит его перед фактом существования чего-то инородного и более могущественного, чем он сам и его "домашний мир", в котором он мнил себя хозяином.

Наглядный пример тому - история Иакова, который вступил в борьбу с ангелом и уступил, однако сумел предотвратить убийство. Ветхозаветный Иаков имеет то преимущество, что его истории верят безусловно. Современный Иаков, вздумай он рассказать подобную историю, будет встречен многозначительными улыбками. Он сочтет за лучшее вовсе не говорить о подобных вещах, особенно, если имеет собственный взгляд на природу этого посланца Яхве. К тому же, nolens-volens он станет обладателем тайны, которую обсуждать не принято, и тем самым окажется каким-то образом "выделенным". Безусловно, духовная изоляция будет преследовать его до тех пор, пока он не начнет лицемерить и притворятся. Однако всякий, кто пытается усидеть на двух стульях, кто желает следовать собственной дорогой, и в то же время соответствовать неким коллективным установлениям, приобретет лишь нервное расстройство. Этот современный "Иаков" не в состоянии признать той очевидной вещи, что из них двоих ангел был по крайней мере сильнее, поскольку нет никаких свидетельств, что и ангел - удалился прихрамывая.

	консультация психолога